Она проглотила таблетку.

По лицу ее прошло выражение громадного и неподдельного изумления, тут же сменившегося бессилием. Потом она рухнула на пол. В ужасе я склонился над ней, стоя на коленях, и в ноздри мне ударил запах горького миндаля. Лицо умирающей, казалось, претерпевало вереницу мгновенных перемен, как бегло листаемая книга, словно она отпускала на волю одно за другим все свои бесчисленные «я». И напоследок пустая страница, и никого больше нет рядом.

Нет, я не умру – я уже это решил. Я положил вторую таблетку в карман брюк. Кто бы она ни была, что бы она ни была – доброе или злое создание, или и то, и другое, или ни то, ни другое – я любил ее, отрицать это невозможно. Мне сейчас лишить себя жизни – значит не обессмертить мою любовь, а обесценить ее. Поэтому я останусь жить, буду знаменосцем нашей страсти, докажу своей жизнью, что любовь – это больше, чем кровь, больше, чем стыд; и даже больше, чем смерть. Я не умру ради тебя, моя Ума, я буду жить ради тебя. Как бы безрадостна ни была эта жизнь.

В дверь позвонили. Я сидел в полутьме рядом с телом Умы. Стали громко стучать. Я не шелохнулся. Раздался грубый крик: «Открывайте! Полиция».

Я встал и отпер дверь. Коридор был плотно набит синими форменными рубашками и шортами, темнокожими худыми икрами и шишковатыми коленками, бамбуковыми палками в крепко стиснутых кулаках. Инспектор в фуражке нацелил пистолет прямо мне в лицо.

– Вы Зогойби, да? – спросил он громовым голосом. Я подтвердил это.

– То есть шри [107] Мораиш Зогойби, начальник отдела маркетинга частной фирмы с ограниченной ответственностью «Бэби Софто Тэлкем Паудер»?

– Да.

– Тогда на основании имеющейся информации я арестую вас по обвинению в контрабанде наркотиков и требую именем закона пройти без сопротивления вниз к нашей машине.

– Наркотиков? – переспросил я беспомощно.

– Препирательства запрещены, – проревел инспектор, тыча пистолетом мне в нос. – Задержанный обязан беспрекословно подчиняться указаниям органов правопорядка. Марш вперед.

Я вяло шагнул в мосластую толпу. И только тут инспектор увидел распростертое на полу женское тело.

Часть третья. ЦЕНТРАЛЬНЫЙ БОМБЕЙ

16

На улице, о которой я никогда не слыхал, я стоял в наручниках перед зданием, которого никогда не видал, зданием такого размера, что все мое поле зрения занимала бескрайняя стена, лишенная каких-либо деталей, за исключением маленькой железной двери, расположенной чуть вправо от меня, – точнее, двери, которая казалась маленькой, не больше мышиной норки, на фоне окружавшей ее жуткой громады серого камня. Подталкиваемый дубинкой полицейского, я покорно шел к этой двери от автомобиля без окон, на котором меня увезли от страшного места, где умерла моя возлюбленная. Я пересек безмолвную и пустую улицу, недоумевая: ведь улицы в Бомбее никогда не безмолвствуют и никогда, никогда не пустуют; здесь не бывает «ночного затишья» – так, по крайней мере, я раньше думал. Приблизившись к двери, я увидел, что на самом деле она огромна, что она высится передо мной, как врата собора. Как же необъятна должна быть стена! Она простиралась, она нависала над нами, заслонив собой грязную луну. Сердце у меня упало. Переезд почти не помнился. Скованный наручниками в темноте, я потерял всякое чувство направления и времени. Где это я теперь? Что кругом за люди? То ли это действительно полицейские, арестовавшие меня по подозрению в торговле наркотиками, а теперь еще и в убийстве, – то ли я случайно перескочил с одной из страниц, с одной из книг моей жизни на другую; в жалком моем, растерзанном состоянии позволил водящему по строкам пальцу соскользнуть с привычной повести в этот чужой, диковинный, непостижимый текст, который, оказывается, лежал внизу? Да, что-то в этом роде, какое-то недоразумение.

– Я не преступник! – закричал я. – Что у меня общего со всей этой уголовщиной? Ошибка какая-то!

– Оставь идиотские надежды, говнюк, – ответил инспектор. – Здесь многие чудища уголовного мира, многие громилы и страхолюды превратились в тени теней. Нет никакой ошибки, бандюга! Заходи давай! Вонища внутри неимоверная.

С лязгами и стонами громадная дверь отворилась. Тут же уши мои наполнились адским воем:

– У-у-у! Ой-ой-ой! Ах-ха! Вай! Эге-е-ей!

Инспектор Сингх бесцеремонно толкнул меня в спину.

– Ну-ну-ну, левой-правой, раз-два! Пошевеливайся, олух царя подземного! На тот свет, считай, попал.

По тускло освещенным коридорам, пропахшим выделениями и сожалениями, муками и разлуками, меня вели люди, щелкающие бичами, с головами диких зверей и с ядовитыми змеями вместо языков. Инспектор не то ушел, не то сам превратился в одного из этих чудовищных гибридов. Я пробовал задавать зверям вопросы, но их возможности общения не простирались дальше физических действий. Пинки, тычки, даже удар бича, ожегший мне лодыжку, – такова была сумма их ответов. Я перестал спрашивать и двигался все дальше в тюремную глубь.

После долгой ходьбы путь мне преградил человек с головой бородатого слона, и в руке он держал железный полумесяц, позвякивающий ключами. Крысы почтительно сновали у его ног.

– В это место попадают такие вот, как ты, безбожники, – сказал человек-слон. – Здесь поплатишься за все твои грехи. Мы обработаем тебя так, как тебе и не снилось.

Мне было приказано раздеться донага. Голого, дрожащего в жаркой ночи, меня затолкали в камеру. Дверь – нет, не дверь, а вся жизнь, весь прежний способ существования – захлопнулась. Я ошеломленно стоял во мраке.

Одиночное заключение. Вонь, усиливаемая жарой, была невыносима. Комары, солома, мерзкие лужи, и всюду, во тьме, – тараканы. Шагнешь – хрустят под голой ступней. Стоишь неподвижно – лезут вверх по ногам. Судорожно нагнувшись, чтобы стряхнуть их, я провел волосами по стене моей черной клети. Тут же тараканы посыпались мне на голову, побежали по спине. Я чувствовал их на животе, в волосах лобка. Я стал дергаться, как марионетка, шлепать себя руками, вопить. Это было начало – начало обработки.

Утром в камеру проник тусклый свет, и тараканы затаились до следующей ночи. Я не спал ни минуты; борьба со зловредными тварями отняла все мои силы. Я рухнул на ворох соломы, который должен был служить мне постелью, и крысы метнулись оттуда в разные стороны. В двери распахнулось окошечко.

– Скоро будешь ловить этих рыжих хрустиков себе на прокорм, – захохотал Надзиратель. – Даже вегетарианцы приходят к этому под конец; а ты, сдается мне, никогда от мясца не отказывался.

Иллюзия слоновьей головы создавалась, как я теперь видел, капюшоном его плаща (хлопающие уши) и трубкой кальяна (хобот). Этот тип был не мифическим Ганешей, а отъявленным негодяем и садистом.

– Где я нахожусь? – спросил я. – Я ни разу в жизни не был на этой улице.

– Лорды-сахибы, известное дело, – презрительно проговорил он, пустив длинную струю ярко-красной бетельной слюны в направлении моих босых ног. – Живут в городе и знать ничего не знают про его сердцевину, про тайну его. Для тебя она была невидима, но теперь-то мы тебе зрение прочистим. Ты – в центральном Бомбее, в бомбейской центральной. Здесь брюхо города, его кишки. Поэтому, естественно, здесь много говна.

– Я хорошо знаю центральный Бомбей, – попытался я возразить. – Вокзалы, ларьки, базары. Я не видел ничего подобного.

– А с какой это стати город будет казать себя любому засранцу, ублюдку и пидарасу? – проревел человек-слон. – Ты слепой был, теперь разувай глазки.

Параша, миска с баландой, быстрое сползание к полной деградации – избавлю вас от подробностей. Айриш, Камоинш да Гама, а впоследствии и моя мать изведали прелести англо-индийских тюрем; но это самобытное постимперское учреждение лежало далеко за пределами всего, что могло им пригрезиться. Это была не просто тюрьма; это была школа. Голод, истощение, издевательство и отчаяние – хорошие учителя. Я быстро усвоил их уроки – осознал свою вину, никчемность, брошенность всеми, кого мог назвать близкими. Я получил по заслугам. Все получают по заслугам. Я сидел, привалившись спиной к стене, уронив голову на колени и сцепив руки вокруг лодыжек; тараканы беспрепятственно ползали по всему моему телу.